Люба

«Познакомьтесь, пожалуйста. Это – Люба, она – из России», – представлял друзьям свою новую девушку Филипп. Его рот при этом был растянут до самых ушей в счастливейшей искренней улыбке, физиономия буквально сияла. Любимчик женщин и обаятельный во всех отношениях Филипп,в прошлом несколько лет работал в Киеве, и, по общему мнению его французских знакомых, хорошо говорил по-русски. Присутствующие по очереди вежливо представились. Люба была стройна, высока и улыбчива. Париж любит таких. Вечер обещал быть во всех отношениях приятным.

Дальше, правда, случился небольшой казус: к сожалению Люба, в противовес другим своим ярким достоинствам, говорила только на двух, не особенно распространенных во Франции языках – русском и родном белорусском. Последний она освоила еще до бегства в Москву, в городе Витебске, где она родилась и выросла, где прочно запечатлелись в психике бурные и обильные детские фантазии, активно и настойчиво требующие действенной реализации и поныне. Не имея возможности поддерживать беседу без помощи своего друга, Люба выбрала место с самого края, тем самым как бы спасаясь от возникшей было неловкости. Она поулыбалась немного для приличия и притихла, максимально возможно стараясь не привлекать к себе внимания и втайне надеясь, что шумная компания французов быстро про неё забудет. Так и произошло: после трёх-четырёх учтивых, заданных через Филиппа, скорее, для проформы вопросов о погоде в России, олимпиаде и её отношении к Путину, про неё действительно забыли. Русские давно уже не в диковинку в Париже, да и своих проблем навалом: арабы, безработица, однополые браки, дороговизна, адьюльтерчик Олланда, вышедшая недавно на экраны «Нимфоманка»... да мало ли еще чего.

Люба мучительно стеснялась и скучала. От охватившего её неприятного волнения она несколько нервно, почти залпом опрокинула в себя вино из изящного бокала, заботливо до этого подвинутого к ней Филиппом. Второй учтиво налитый им бокал также недолго простоял возле неё полным… Продолжая, по-прежнему неумеренными глотками отпивать вино из третьего, она достала из сумочки простой карандаш и по имеющейся у неё привычке стала машинально рисовать на салфетке.

К чести Любы необходимо сказать, что она была талантлива, возможно, в меру талантлива, но всё же факт налицо… Многие, многочисленные её знакомые настойчиво признавали, что она здорово рисует карандашом. Рисовала она уверенно, четкими, сильными и прямыми движениями – в основном, в стиле ню, но здорово рисовала.

Вот и сейчас, по своей обыкновенной, свойственной ей манере, она непроизвольно стала рисовать в стиле ню свечку, мирно стоявшую до этого прямо перед ней на столе… Свечка как свечка – ан нет! – под озорным Любиным карандашом она заиграла совсем по-другому, буйно раскрыв свои, невидимые до этого момента другим сидящим в ресторане людям стороны… Страстно и требовательно у свечи вдруг, совершенно неожиданно, округлились бедра, также внезапно – не к столу сказать – выросла грудь... Люба увлеклась – в творческом порыве она высунула кончик языка из уголка рта и часто, взволнованно задышала, чем, понятное дело, снова и привлекла к себе внимание так увлекшейся было едой и беседой компании.

«О-ла-ла», – зацокала языком тоненькая парижанка Сесиль, глядя на поднятую Филиппом прямо над столом салфетку с торжествующей, требующей внимания к своим новым проявлениям свечкой. Французы оживились и вторично, в этот раз – совершенно искренне заинтересовались Любой…

Следующие два часа, под непрекращающийся гогот всё более хмелеющей компании, звон бокалов с шампанским и бурные аплодисменты, сопровождающие каждый новый набросок, Люба в прямом смысле изливала на салфетки всё новые и новые, всё более и более смелеющие, доселе скрытые за стеснительной улыбкой, яркие и, видно, очень давние фантазии: пепельница, бутылка из-под вина, подсвечник, ложка, пухлое запястье красного от смеха Марселя – всё мгновенно становилось прекрасной натурой для разыгравшегося не на шутку творческого порыва… Люба была в ударе: она полностью увлеклась и вошла в раж, казалось, её фантазии нет предела. Она быстро и по-настоящему классно схватывала форму и тут же придавала ей известные всем и хорошо узнаваемые черты и под очередной взрыв хохота и аплодисментов кидала на стол каждый раз новую, всё более возбуждающую присутствующих салфетку…

Несмотря на бурную Любину фантазию и располагающую атмосферу, темы неизбежно иссякали, и временами уже приходилось, чтобы не сбавить заданный темп, искать вдохновляющие творчество и фантазию Любы формы за соседними столами и уже все чаще – по всему помещению ресторана. В какой-то момент произошло затишье. Пользуясь паузой, официант в который уже раз разлил шампанское по быстро пустеющим тонким бокалам и, извинившись за то, что вмешивается, будучи при этом истинным французом, предложил Любе нарисовать в так понравившейся всем манере лампочку.

«Лампочку?» – подняла на него свое правильное белорусское личико Люба.

«Да, мадам, лампочку».

Люба тут же нарисовала. Когда она бросила на стол своё очередное, навеянное теперь лампочкой, произведение, французы буквально взорвали ресторан смехом. Громче всех, самозабвенно ржал возвышающийся над сидящей компанией официант. «По-о-о-опа, – повторял он, заикаясь сквозь свой собственный, нестерпимый временами смех. – По-о-опа…»

Действительно – попа. Необычайно талантливо – в лампочке действительно легко узнавалась именно попа.

«Вот так, можем и мы еще удивлять, – думала радостно про себя Люба, восхищаясь сама собой и удовлетворенно оглядывая так непосредственно смеющиеся вокруг неё лица. – И самое главное – это, оказывается, совсем нетрудно – быть в Париже душой общества. Какие они все-таки милые, эти современные европейцы…»